Так уже склалося, що у нього дві Батьківщини: одна – Україна, з якою був розлучений в ранньому дитинстві, а друга – Сибір, куди прибув разом із мамою, висланою з України з політичних міркувань.
Чужий суворий край мимохіть став для нашого земляка рідним, і важко уявити, з якими почуттями єднаються у нього в душі обидві його Батьківщини.
Мова – про Миколу Дуляницького, яскравого російськомовного поета-поліщука, який проживає у селі Каноничах. Постійні читачі «ВВ» давно знайомі поетичною творчістю цього митця і знають, наскільки вона вражає силою осмисленого слова і глибиною вкладеної у нього думки. Але, схоже, Миколі Сергійовичу стало тісно у рамках римованих строф. Надто багато незабутнього відклалось у серці й пам'яті – і виникла потреба про все розповісти у гостросюжетному епічному творі.
Отже, головний герой роману, давним-давно повернувшись в Україну, в силу життєвих обставин знову опиняється на стежках своєї сибірської юності. Про це – у пропонованому вашій увазі уривку…
Николай ДУЛЯНИЦКИЙ
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ
Отрывок из романа «Трест «Мамслюда»
ИЗ ПОСЁЛКА мы выехали в семь утра. Поклажа в рюкзаке у меня была лёгкой: пара замороженных рябчиков, килограмма три зажаренного тайменя, две банки сгущёнки, четыре банки тушёнки, соль, спички и комплект чистого постельного белья. Снасти рыболовные мы не взяли, зато нацепили на себя по патронташу с патронами. Ружьё Татьяна пристроила у себя за спиной.
За руль «ижака» сел я. Вёл машину спокойно, старательно. За мостом, где взял тайменя, мы поменялись местами. Теперь я оглядывал округу пристальнее.
Тайга готовилась к встрече осени. Кое-где проглядывала первая желтизна берёз и осин, наливались багрянцем листья рябин. Стали встречаться кусты черёмухи.
В одном месте я попросил Татьяну остановиться. Нарвав сочных чёрных ягод, я высыпал их в карман куртки и по одной на ходу бросал в рот.
И вот из-за поворота показались дома, и мы въехали в посёлок Луговка. Удивительно было увидеть около стадиона красивую деревянную школу, во дворе которой росли не спиленные при строительстве берёзы и сосны. Мы поворачиваем к реке и (о чудо!) подъезжаем к отсутствующему ранее мосту с широким деревянным настилом. Мы двигаемся по мосту на другой берег Мамы в направлении Нижней Луговки – моей двадцатилетней реальной родины и бесконечной по времени в моих страданиях и тоске по ней все тридцать лет моего пребывания в Украине.
Оставив позади мост, мы покатили по дороге на Нижнюю. При выезде из Луговки нас встретили разруха и запустение. Картина развалившихся лачуг бывшего хутора геологоразведчиков вызвала ощущение утраты и безысходности. И чем дальше мы продвигались, тем острее разрасталась в груди тревога. Не в памяти, а наяву я видел знакомый с детства каждый изгиб дороги, каждый её подъём и спуск. Сколько пройдено по ней зимой и летом за двадцать моих сибирских лет! Десятки, сотни километров от Нижней до Луговки!
И вдруг почему-то вспомнилась моя мама, провожающая меня до Луговки в сорокаградусный мороз. Таёжная темень, рассыпанные по ясному небу разноцветные камешки звёзд. Мы идём споро. Снег не скрипит, а визжит под нашими валенками.
Она встала в четыре утра. Нажарила мне на дорогу котлет. Она провожает меня до Луговки и пойдёт сразу же, без отдыха, назад на Нижнюю в той же тьме, но уже одна, и отмеряет ногами 24 километра. Ей к восьми на работу. Но она не знает, что дальше, до райцентра, а это 36 километров, я пойду один. Я ей наврал, что на Луговке меня будут ждать интернатские ребята – мои сверстники. И она, приобняв меня и перекрестив, пустилась назад.
…И я не выдержал.
Я нагнулся к Татьяне и крикнул на ухо:
– Останови!
Она затормозила и стала, выключив зажигание. А я сполз с сидения и, уже не владея собой, пошёл вперёд, снимая рюкзак. Пригнувшись, я опустил его на землю, а сам встал на колени и поцеловал землю. Мне подумалось, что я целую следы наших с мамкой ног. Я встал и, отвернувшись от Татьяны, медленно побрёл к реке, текущей вдоль дороги, где сел прямо на берегу и опустил голову на колени. Я уже не мог сдерживать слёз, и они обильно текли по щекам. А Татьяна, как она потом сказала, сначала изумилась моему поступку, а потом, крадучись, подошла ко мне склонённому и присела рядом. Я телом ощутил её присутствие, но головы не поднял. А она убрала мои руки и заглянула мне в лицо.
– Коля, ты плачешь? Что с тобой?
А меня ещё больше разбирала жалость, но уже не только к себе, но и, казалось, ко всему мятущемуся и страждущему на земле.
Она, выждав несколько минут и, наверное, подумав, что я успокоился, повернула мою голову к себе и стала платочком вытирать слёзы с моего лица.
– Ну, успокоился? Что случилось?
Я ничего не сказал, потому что стало немного стыдно за свою слабость. Я вынул сигареты.
– Дай и мне, – попросила Татьяна. – Я хочу покрепче, без фильтра.
Мне захотелось как-то сгладить происшедшее, и я вспомнил стихотворение, родившееся у меня где-то через два года после того, как я покинул Сибирь, в один из моментов острейшей ностальгии по ней.
Синий мир синее глуби синей
С удалью могучих кедрачей,
С трепетом измученной осины
Замер у вселенной на плече.
Возвращусь к тебе я блудным сыном
С тихой дрожью в выпуклостях скул:
Я услышал в стоне журавлином
Рвущую призывную тоску.
Там сейчас в подсиненных затонах
Ветер гладь осеннюю рябит,
А ночами в откровенных стонах
Плачет у израненных рябин.
Там гольцы с нахмуренными лбами,
Впитывая осени наркоз,
Стряхивают вялыми горбами
Убранства стареющих берёз.
Я пойду таёжным бездорожьем,
В муке упаду на жухлый мох
И услышу каждой клеткой кожи
Стынущей тайги глубокий вздох.
Так лишь мать вздохнёт о ро́дном сыне,
Помня ненаглядное лицо:
Сделай мне, судьба, подарок синий
Из тайги, распадков и гольцов.
Я замолчал.
Молчала и Татьяна. И лишь докурив сигарету, осторожно так спросила:
– Коля, что это было? У мужчин трудно выдавливается слеза, а тем более у взрослого повидавшего жизнь человека. Вначале чуть ли не рыдания, а потом вдруг стихи. Как я понимаю, это твои? Ты что-то вспомнил или увидел? Ты что-то пережил в эти минуты?
– Таня, мы об этом ещё поговорим, если, конечно, возникнет потребность. А сейчас что? Авария произошла…
Я поднялся и потянул её за руку.
– Поехали. Ведь, как я понимаю, меня ждёт мой посёлок-погост. Мне писали, что от Нижней остались одни руины и духом человечьим там давно не пахнет.
…Двигаясь дальше, мы на шестом километре проскочили мост, преодолели затяжной подъём и покатили по ровному участку дороги.
Я глянул налево и поразился увиденному: слева от дороги двумя метрами ниже в окружении невысоких редких кустов блестела просторная гладь воды, а чуть повыше на очищенном от растительности участке красовался небольшой опрятный домишко. Татьяна проехала ещё метров сто вперёд, повернула налево, въехала на мост через речку и подкатила к дому.
– Ну вот, – повела она вокруг рукой, – это наша дача, а по-таёжному – зимовьё.
Дом сооружён был на шахтном дворе. Недалеко виднелся вход в штольню. Породу из неё, когда вывозили, разровняли. Получилась небольшая площадка. А потом, когда вывозимую породу стали высыпать в отвал, её многотонная масса перегородила речку и запрудила её. Воде деваться стало некуда. Разливаясь, она заполнила отработанный между дорогой и рекой песчаный карьер, и образовалось обширное рукотворное озеро.
А между тем хозяйка открыла дверь и позвала меня. Мы вошли в небольшую с низким потолком комнату, служащую кухней. Меня удивило наличие здесь холодильника и электрического освещения.
Таня открыла холодильник, заглянула внутрь и сморщила носик.
– Надо вымыть, – сказала она и выскочила на двор. Вернулась с ведром воды. Наполнив подвернувшуюся трёхлитровую банку водой, вставила в неё невесть откуда взявшийся кипятильник.
Недалеко от плиты зиял дверной проём. Я прошёл в него и оказался в комнате-спальне. У стены – настоящая деревянная широкая кровать, а не нары, обычно кое-как сколоченные в охотничьих избушках. На полу – большая медвежья шкура, а над кроватью – оленьи рога. У окна – устойчивый о четырёх ножках стол.
Я вернулся в кухню.
Татьяна уже почистила и вымыла холодильник и загружала его привезёнными нами продуктами. Она оглянулась на меня и попросила открыть посреди кухни крышку подполья и осмотреть его.
– Там справа есть выключатель, – подсказала она.
Подполье было вырыто как раз для моего роста. Внутри чисто и сухо. На просторной верхней полке четырёхэтажного стеллажа стояло несколько стеклянных банок с капроновыми крышками. В некоторых из них были насыпаны крупы. Я не стал в них копаться, но доложил Татьяне о результате ревизии подпола.
– Ты, Коля, вот что сделай, пока я буду заниматься обедом: поднимись по гольцу чуть выше и поищи бруснику. Я сварю морс.
Брусничник нашёлся сразу и недалеко. На небольшой поляне густо краснели шарики созревших ягод. Небольшое пластмассовое ведёрко я нащипал быстро и без усилий. Затем спустился на площадку, посидел недолго на скамейке у стены дома, скользя глазами по противоположному массиву гольца, по озеру и, изучив округу, вошёл в дом.
В кухне что-то кипело и шипело. Татьяна, обернувшись, забрала у меня ягоды и сказала:
– Молодец. А сейчас надо ещё одну работу проделать. Идём, я тебе покажу.
Она подвела меня ко входу в штольню, который был закрыт двустворчатыми дверьми. Слева на выходе выглядывал конец четырёхдюймовой трубы, по которой струёй вытекала наружу вода.
– Надо наносить в баню воды. Поди возьми в доме вёдра, и я покажу, куда наливать воду. Думаю, вёдер шесть-восемь нам на двоих хватит.
В кухне была ещё одна дверь. За ней оказалась баня с парилкой. Из бани в парную тоже был отдельный ход, закрываемый дверью.
Для купания были приспособлены две металлические бочки, поставленные вертикально на каменные опоры. Под одной из бочек – сваренная из листовой стали топка для нагрева воды. Внизу к бочке прикреплён кран. Другая предназначена для холодной воды и тоже с краном.
Я стал носить воду и наполнять ею ёмкости. Я уже заканчивал, когда ко мне заглянула Татьяна.
– Ну и ладно, – похвалила она, – идём обедать. Воду нагреем ближе к вечеру. Парилку сегодня разводить не станем. Потом, когда придут холода, этим обязательно займёмся. «Это что же, она и впрямь будет здесь со мной? – подумал я. – Или я с ней?»
Вначале мы насыщались рябчиковым супом, затем Татьяна подала горячие куски розового тайменя. Запили всё это кисло-сладким брусничным морсом.
Отяжелевшие мы вышли из дома. Татьяна позвала к озеру. По ступенькам, вырубленным в земле, мы сошли к воде и присели на врытые в грунт лиственничные чурбаки. Мы лениво щурились от порождённых водой солнечных бликов и нежились под, наверное, последними ласковыми лучами августовского светила.
– Чем займёмся? – спросил я её.
– Я буду мыть посуду, а ты наноси к топке дров. Они за домом, в другом строении.
В том сооружении, похожем на хозяйственный сарай, я увидел две двери. Открыв одну из них, наткнулся на грузовой мотороллер «Муравей». За ним в глубине стоял снегоход «Буран». Левая дверь открыла мне дровеник. Я набрал целую охапку сухих дров. Потом сходил ещё пару раз, загрузил топку и подготовил к нагреву воды.
Татьяна наводила порядок в кухне и, когда я доложил о выполненном задании, сказала:
– У нас до вечера уйма времени. Давай поднимемся на голец, насобираем черники, а может быть, встретим кедр, сшибём шишек, посвистим в манок и выясним, водятся ли здесь рябчики. Да и разомнёмся немного. Отяжелела я за лето.
…На голец мы взбирались не по прямой, а под пологим углом. Так было лёгче. Я совсём отвык от гор, и мне трудно давался подъём. Я взмок и тяжело дышал.
Минут через тридцать мы поднялись на плоскую вершину. Под низкорослым стлаником стали встречаться кустики черники. С час мы ползали под корягами стланика и наполняли ягодами наши ёмкости. Татьяна сдалась первой:
– Шабаш. Перекур. Спина уже заныла.
Мы сошлись и сели прямо на жухлый хрустящий мох.
После короткой передышки поднялись. Она вынула манок и засвистела. Тайга не откликнулась.
– Здесь птиц нет, но могут и залетать сюда. Ягодник вон какой обширный, а ягод поклевать они любят.
Возвращаясь, мы наткнулись на кедр. Он был не старый, но шишками усеян. Первые крепкие сучья росли высоко. Я ухватился за самый нижний и подтянулся. Татьяна подставила плечо, и я, обретя опору, уцепился за другой и полез выше, к тем ветвям, где виднелись шишки. Я стал стучать ногой по веткам, а она собирала внизу упавшие шишки. К вершине не полез: она мне снизу крикнула:
– Нам хватит. Оставь кедровкам. Им тоже жить надо!
Наступна > |
---|